Абрам Израилевич, а для нас всех Абраша был любим и уважаем абсолютно всеми членами нашей семьи. Старшие, младшие, ближние, дальние – все любили его за редкий характер, – добрый, искренний, легкий, радостный, скромный, тёплый, чистый человек – поистине редкий набор качеств, в любое время, в любую эпоху…
Во ВХУТЕМАС его приняли, кажется 16-ти лет, совсем юным. Вокруг, как он рассказывал, ходили импозантные, в живописных беретах и в крылатках, взрослые художники, и вдруг – Абраша, юный, худенький мальчик – один из них! Да ещё с такой травмой зрения… В детстве произошёл ужасный случай. Мальчишками они играли в прятки. Абраша спрятался в сарае, смотрел в щёлку, и вдруг кто-то кинул в сарай камешек, который попал прямо в зрачок будущему живописцу. На один глаз он навсегда остался почти полностью слепым. Глаз видел только свет.
Удивительной, непостижимой остаётся его способность сохранять полноценный объем в работах, будь то масло или рисунок – никогда не было ощущения плоского изображения, оно было всегда живое, объемное, дышащее, даже звучащее… Когда мы его спрашивали, как ему это удаётся, он говорил, что делает это по памяти, так как травма была не с рождения. Помимо живого ощущения объема в его живописи было ещё редкое чувство воздуха, особенно в работах маслом и пастелью, о чувстве меры в цвете и композиции даже и говорить наверно излишне.
С нашей бабушкой – Ириной Николаевной Шульцевой, – они встретились, когда мама, – старшая дочь Ирины Николаевны, была совсем ещё девочкой. Это были ещё 50-е годы.
У него были удивительные руки – такие открытые, легкие, тёплые, чуткие, какие-то очень добрые… Доброта была исключительным качеством, наполнявшим всю его жизнь, каждый день, любое дело.
А основным делом, постоянным занятием было рисование, либо работа маслом, либо подготовительная работа над точностью сюжета, эскизы, наброски.
Ни минуты без карандаша, это была просто необходимость – как дыхание, тепло жизни…
Буквально за чаем, разговорами, – сидит нога на ногу, а на коленке хоть клочок бумаги и короткий маленький карандаш, папироска в левой руке или где-то рядом, – и уже рисует кого-то из близких, домочадцев, натюрморт простейшего домашнего чайного стола… Сохранилось множество дивных карандашных набросков, часто на пожелтевшей от времени бумаге, на приглашениях на выставку или концерт (музыку все любили очень) – дивных быстрых зарисовок прекрасной классической школы…
Всё это бесценные для нас дорогие минуты, прожитые вместе, которые так тепло вспоминать, запечатленные мгновения отточенного взгляда и руки настоящего живописца…
Бесценно, особенно для нас, но возможно и не только – отсутствие постановочности в его работах – от маленьких карандашных набросков до больших масленых полотен, нигде нет надуманности, фальши, искусственности, показухи, позы…
Однажды, гуляя по ночной, безлюдной тогда Москве, Абраша встретился с высоким человеком, лицо которого показалось ему знакомым. Абраша поздоровался с ним, они даже пожали друг другу руки и разошлись. А потом оказалось, что это был Дзержинский. Абраша, с его природной доверчивостью, даже глазом не моргнул, что перед ним такая непростая личность… Но и вспоминая об этой встрече позже, он не трепетал, а тепло трунил над собой – как мол, такого человека было не узнать?.. А поздороваться как просто со знакомым… Хотя многим было бы на его месте не до шуток…
Его любили даже откровенные антисемиты. Всю жизнь Абраша прожил имея такое имя – Абрам Израилевич Пейсахович, – не стесняясь, дорожа памятью своих родителей; не допуская даже мысль изменить имя хотя бы частично на более нейтральное для эпохи рабоче-крестьянских привилегий… Рядом с домом убирала улицу женщина крупного телосложения, “дворничиха”, как её называли, безапелляционная правдолюбка, – она говорила басом: “Абрам, хоть ты еврей, но ты хороший человек!”… Однажды произошёл такой случай. На Масловке, где Абраша тогда жил, в знаменитом доме художников, к нему в комнату, озираясь, заглянул сосед, оглядываясь на коридор, – не слышит ли кто, – и давай рыдать… “Абрам, ты человек!.. А я – душу продал за эти награды… У тебя нет наград, но совесть чиста!.. А я?..” – всхлипывал сосед художник…
Абраша был совершенно не карьерным человеком. Расчётливости в нём не было никакой.
Никогда не стремился к наградам, к признанию, никого не поучал, не ругал, за всю жизнь наверно, ни одного человека не унизил, не осудил, не обидел.
День рождения – 19 января – приходился на праздник Крещения, Богоявления, фамилия – Пасхальная по сути (Пейсах – Пасха), а день кончины 9 мая, праздник всех и вся в России, как и в Советском Союзе.
Наше детство прошло вместе с ним, мы жили в одной квартире, эти бесконечно радостные встречи по утрам в коридоре, в кухне, за чайным столом, – эти извечные московские
чаепития, – шутки, смех, простые бытовые хлопоты, и постоянный, непрекращающийся процесс рисования, разговоры о живописи и музыке, запачканные масляными красками пальцы с папироской, в краске же домашние брюки и рубашка… Мама рассказывала, как он говорил, глядя на нас маленьких, совсем еще младенцев, – “От любви душу ломит…” И прижимал руку к сердцу…
Мы, тогда ещё совсем дети, воспринимали его как неотъемлемого члена нашей семьи. Квартира была большая, – оставшийся от предков 7-микомнатный первый этаж небольшого двухэтажного дома в Лиховом переулке, выдержавший пожар ещё 1812 года… В 20-е годы эта квартира стала коммуналкой, как частенько тогда в Москве… И когда нас принудительно расселяли уже 80-е годы, так странно было, что расселили всех в разные квартиры…. Родного деда, тётю, мамину сестру, всех в разные стороны… Нас с сестрой, мамой и папой в одну, а бабушку с Абрашей предполагалось в другую, но этого уже не произошло…
С бабушкой у них были удивительные отношения – прожив не один десяток лет вместе, достаточно непростую, трудную жизнь, не только не богатую, а весьма скудную с материальной точки зрения, они никогда не ссорились. Повышенных тонов просто не было. До самого рубежа Абрашиного срока жизни они сохранили редкое взаимное уважение. Даже обращение на Вы оставалось буквально до самого конца…
Иринушка – так Абраша называл бабушку, а она его – Абраша, даже Абрашуля…
Однажды бабушка куда-то провожала Абрашу, и всё опасалась за него – как он с одним зрячим глазом, хорошо ли смотрит на машины слева, когда переходит дорогу?..
Как бы благословляя его при выходе из дома, поцеловала его, – и Абраша пошёл по своим делам. Навстречу ему шла незнакомая женщина. ”Как же, видно, Вас любит Ваша жена!..))” – сказала незнакомка. А Абраша и не заметил, шёл по улице, в своей скромной поношенной одежде, в старой извечной своей шляпе, и с поцелуем любви на щеке…
Простота в отношении к бытовой стороне жизни (правда, и возможности на что-то другое не было), даже некая небрежность, при знаменитой бабушкиной чистоплотности, – бытовая сторона была совсем не главной в жизни. Жили живописью и музыкой. Благодаря живописи они и познакомились, и сблизились, чему, правда, долго сопротивлялись, так как оба до этого были в браке…
Был кстати, ещё удивительный человек в Абрашиной жизни, до встречи с бабушкой, – когда он овдовел, оставшись с двумя детьми (первая жена погибла при родах вместе с ребенком), ему стала помогать одна замечательная женщина по имени Лидия Карповна. После работы и своих домашних семейных дел, она приходила к нему по ночам, готовила, помогала с уборкой, зашивала по необходимости детскую одежду, и под утро уходила. Просто, ничего не ожидая в ответ. Были в те годы такие люди. Скудные житейчкие возможности большинства людей, скромность, сочувствие и доброта способствовали помощи друг другу. Возможно, война усилила эти качества в народе, но они были всегда…
Абраша же, в свою очередь никогда не злоупотреблял заботой, никогда не барствовал, обладал удивительным тактом и чуткостью, сам всегда старался помочь, поддержать, сделать что в его силах.
Сохранилось семейное предание, как добрый анекдот об Абрашином характере. Когда садились пить чай вдвоём с Таней (младшая дочь Ирины Николаевны), – они, поджидая друг друга, наливали друг другу чай так, как каждый любит пить сам – Таня Абраше холодный и некрепкий, а он ей – крепкий кипяток, и рядом обязательно папироску (при том, что она никогда не курила)… После чего многозначительно переглядывались. Это был такой тёплый юмор, пикировка, так легко трунили друг над другом…
А когда приходил, например, слесарь, осмотреть батареи (а людей такого склада обычно принято было угощать «граммами» определенного градуса), – Абраша от всей души заваривал для него маленький чайник свежего чаю, ставил чашечку на блюдце, наливал чай, клал папироску рядом, протягивал яблочко, если таковое было дома…
Одежда Абрашина была настолько простая, даже часто старенькая, что его не только не портило, не унижало, но добавляло даже какой-то особой теплоты. Обувь была чаще всего старая, много лет носимая… На ногах были мучительные мозоли, натоптыши, которые бабушка сводила Абраше длительными смягчающими компрессами, ванночками и процедурами, потом осторожно срезала, снимала их… Однажды Абраша с мамой (Елена, старшая дочь Ирины Николаевны) ехали куда-то в метро, и Абраша, сопровождаемый молодой изящной женщиной, как будто смутился своей поношенной одежды, и спросил: “ты не стесняешься находиться рядом со мной?..” На что мама, конечно же, ответила горячим протестом…
При этом удивительнейшим образом он умел носить свой плащ и шляпу даже с известным изяществом, при всей скромности и простоте. Он был артистичен, – не просто “painter”, но “Artist”!..) как точно говорится в английском.
Осталось много семейных фотографий, как ездили на этюды на природу, – со школой, небольшой дружеской компанией, чаще всего втроём – Абраша, наша бабушка Ирина Николаевна и Верочка, – Вера Викторовна Баталина, художница их круга. Сохранились старые открытки, поздравления, приглашения к друзьям художникам в Ярославль, на выставки, вернисажи, и просто в гости.
Адреса, дачи, старые штемпели на конвертах…
Сохранилось даже свидетельство сопровождавшей всю жизнь нужды – Абрашино прошение средств на подготовку к выставке, и погашение долгов за мастерскую с обещанием выполнить в срок определённое количество работ…
А если писали дома, то часто слушали музыку. Слушали вечерами пластинки, концерты по радио, бабушка играла на фортепиано. Абраша писал, либо рисовал, мама за стенкой как рассказывает, проливала слёзы под воздействием музыки, и, зачитывалась, например, “Дэвидом Копперфилдом” Диккенса, которого Абраша тоже очень любил. Особенно “Домби и сын”, “Крошку Доррит”, которая, кстати, не входит в школьную программу, и почти забыта, одна из лучших его книг… А к “Домби” остались даже эскизы, зарисовки персонажей.
Много осталось дорогих сердцу прожитых вместе минут, вечеров, посиделок, поездок, дней, лет. Сердце помнит горячее, чем память, но словами всего не скажешь…
