Лев Зевин. Собрание колхозников, 1930-е
С автопортретов пытливо глядят блестящие, как маслины, глаза. Тонкий овал оливкового смуглого лица, вьющиеся черные волосы, внутренняя подвижность при внешней сдержанности — так притягательно его физическое и духовное изящество. Если верно, что портретные образы до некоторой степени автопортретны, то в творчестве Зевина родство автора и модели абсолютно. Он писал свою жену, художницу Фриду Рабкину, близких, друзей — живописцев, писателей, музыкантов — людей, которых хорошо знал и любил, а за мольбертом познавал еще глубже – в длящейся душевной сосредоточенности [12]. Он предпочитал погрудный портрет. Глаза, поворот головы, выисканный цветовой образ — эквивалент характеру и состоянию человека — говорят о нем больше, нежели сказали бы жест, мимика — открытые проявления вовне. Это и есть Зевин, далекий чему бы то ни было показному. Его нежность в картинах, где шаг за шагом прослежено детство его сына. Его серьезность в образах подростков, не по годам углубленных, задумчивых. Вечно — семья, любовь, юность — для него личное. Он и предметы пишет те, с которыми сжился у себя в комнате, крыши домов, которые ежедневно видит из своего окна, деревья и тропинки поселков, где бывает летом с семьей. Зевина манит только то, с чем сроднился. Не умеет и не хочет он спешить. Длительный акт переживания с кистью в руке дарит чудо извлечения
живописной содержательности из немногих, неброских красок [13].
