И. Симанчук – Михаил Владимирович Добросердов, Часть 2

Но в те же годы создавали свои лучшие реалистические картины многие педагоги Вхутемаса. Петр Кончаловский, распростившись с увлечением постимпрессионистами, обратился к классике — Рембрандту, Тициану, Сурикову. Об этом свидетельствовали его прекрасные работы «Автопортрет с женой», «Портрет жены», «Лизанька», «Ковка буйвола»…
Илья Машков радовал крепким, сочным, реалистическим письмом своих знаменитых натюрмортов…
Александр Осмеркин, отрываясь от занятий, ездил в Ленинград — готовил большое полотно «Зимний взят!». После этого он же создавал картину, посвященную записи московских рабочих добровольцами в Красную Армию. Среди вхутемасовцев он подбирал для позирования подходящих по типажам, и студенты охотно помогали ему. А потом, на выставке, с удовольствием узнавали друг друга в новой картине своего учителя.
Среди тех, кто был на курс старше, познакомился Добросердов с парнем экзотической наружности, по фамилии Гуревич, своим тезкой. Миша Гуревич здорово походил на жителя Кавказа — смуглолицый, горбоносый, с лихими усиками. Он еще и подчеркивал это сходство — носил папаху, кавказские сапожки. На импровизированных студенческих празднествах любил пройтись в самой что ни есть натуральной лезгинке, восклицая: «Асса! Асса!»
Добросердову нравился открытый, веселый нрав Гуревича, хотя в творчестве Михаилы разнились основательно: старший поклонялся Матиссу, Дерену, Пикассо, а младший шел от Сурикова.
Примечал Добросердов и других старшекурсников, прежде всего тех, кто импонировал ему крепким реалистическим письмом, жизненно верным цветовидением. Здоровенный, курчавый Арон Ржезников отличался знанием формы, уверенностью в выполнении портретов и жанров; Николай Ромадин — поисками в композициях на темы революции и гражданской войны, в пейзажах; Женя Малеина была прирожденным колористом. Но на голову выше всех по праву считался Семен Чуйков.
Сухощавый, весь прожаренный киргизским солнцем, с цепким взглядом небольших зорких глаз, он, казалось, излучал спокойную уверенность, демонстрировал остроту и глубину проникновения в натуру, напряженность образного мышления. Чуйков был словно заколдован от чуждых влияний, от несправедливых наскоков. Несмотря ни на что он сохранял и в больших полотнах, и в самых маленьких работах свою выношенную и выстраданную самобытность.
Однажды Добросердов навестил захворавшего Чуйкова и застал его за разбором старых, юношеских этюдов.
— Зачем это тебе, Семен? — удивился Добросердов. — Тем более, что нездоровится… Ну, и не утруждай себя!