Однажды — это было весной 1935 года — меня позвали в запасник взглянуть на акварели какого-то неизвестного художника, постоянно живущего в далекой деревне. Прихожу, знакомлюсь с внешне очень незаметным, обычным крестьянского вида человеком средних лет и, уже настроенный скептически, прошу развернуть папку с акварелями. И первые же из них сразу показали, что передо мной не просто профессионал, но и способный, цепко наблюдающий деревенскую жизнь яркий живописец. Это был почти никому не известный Аркадий Александрович Пластов. Я потащил его акварели и его самого в кабинет Славинского, развернул на полу десятка полтора его работ, и Славинский сразу же предложил ему подписать договор на две картины, которые нужно привезти осенью на художественный совет. Через несколько дней Пластов с большим рулоном холста и сложенными подрамниками уходили из «Всекохудожника» прямо на вокзал и попросил меня, как он сказал — обладателя счастливой руки, немного понести и холст и подрамники, на удачу. Мы распрощались как друзья с тем, чтобы осенью встретиться на совете.
Поздней осенью Пластов по телефону известил меня, что он может показать на завтрашнем совете свои работы. Я вставляю его в список и прошу принести их перед началом заседания. Но он приходит несколько позже, когда заседание уже началось, и в задней части зала, никому не показывая, приготавливает три больших холста. Наконец, я его вызываю с работами на эстраду, трое рабочих несут холсты задней стороной к публике и к совету, входят на сцену таким же образом и как по команде разворачивают холсты. Зал на какое-то мгновение замер, а потом раздались бурные аплодисменты. Илья Иванович Машков встает и, говоря «Слава тебе, Аркадий Пластов!», подходит к нему и целует. За ним встает Игорь Эммануилович Грабарь, тоже подходит к Пластову и, долго тряся его руку, под шум всего зала что-то горячо говорит ему. Потом пошли выступления, одно хвалебнее другого.
Картины были действительно очень свежи и неожиданны. Первая изображала конюшню ночью. Вторая — стрижку овец на колхозном дворе, и третья — огромный воз сена, въезжающий в сарай, вещь хотя и самая большая, очень солнечная, но менее удачная, чем первые две. Но «Стрижка овец» и «Конюшня ночью» поражали жизненностью, живописным темпераментом и мастерством исполнения. Всем стало ясно — в советском искусстве появилась новая и очень большая сила. С этого заседания совета и пошел из года в год, от картины к картине поразительно быстрый и все более яркий творческий рост этого большого художника.
На следующий год, весной, он привез из своей Прислонихи Ульяновской области несколько картин и среди них замечательный по экспрессии «Колхозный базар». Когда он был экспонирован на выставке, к Пластову подошел Абрам Маркович Эфрос и что-то стал говорить ему. Я на правах друга художника подошел к ним. Пластов сказал:
— Услышать от Вас, Абрам Маркович, похвалу для меня большое счастье, ведь Вы самый сильный критик у нас, и я, по правде говоря, очень боялся, что Вы разругаете картину, ну а теперь я могу держать нос кверху.
