Александру Герасимову, бывшему тогда председателем правления МОСХа, мы посвящали и другие сатирические сцены (…)
В течение нескольких лет, каждый год два Герасимовых — Сергей и Александр — сменяли друг друга на посту председателя МОСХа, и мы однажды после очередных выборов правления нарисовали огромное панно по мотиву «Сдачи Бреды» Веласкеса, но только ключи в нем передавал Александр Михайлович, окруженный бывшими ахровцами, победившему на выборах Сергею Васильевичу, окруженному молодежью.
Были у нас и неудачные номера. Когда ЦДРИ переехал в новое большое помещение на Пушечной улице, в котором находится и сейчас, на торжественное открытие был приглашен и наш коллектив «Охра тертая». Толя Кокорин, одетый поваром, вышел на сцену с большой закрытой корзиной в руках и, под соответствующие случаю приветственные стихи, стал выбрасывать на сцену из корзины живых голубей и они, конечно, сели на большую люстру зала.
Так, веселясь и в то же время много работая, молодежь пробивала себе дорогу, но постепенно сдавала позиции искательства и романтизма. Конечно, не все, но многие оказались в плену все более распространявшегося безоблачного оптимистического и «аплодисментного» искусства, которое тогда поощрялось премиями и большими гонорарами. В этих условиях более уверенно работали мастера старшего поколения, приверженцы традиционного реализма. Среди них был художник, с которым я в конце 30-х годов очень дружил, это Николай Петрович Крымов. Он чувствовал себя неважно, сидел дома в черной бархатной шапочке и на улицу не выходил. Я приходил к нему просто так — поговорить об искусстве, событиях художественной жизни. Он вспоминал предреволюционные годы. Рассказчик он был замечательный, скорее не рассказчик, а артист, все время разыгрывающий в лицах живые сцены. Вот он встает, то ходит по комнате, то бросается к столу, жестами показывая, как он мчится на извозчике к Рябушинскому, еще до открытия выставки «Союза русских художников», но уже побывав на ней, врывается в дом и с порога кричит: «Немедленно в «Союз», там Врубель — берите, не зевайте», и снова на извозчике к Гиршману, к Морозову, и каждому конкретный совет с точной оценкой работ. Говорит, что собиратели слушались его и благодарили. Знал он художественную жизнь предреволюционной Москвы досконально и говорил мне, что очень верно судил о художниках.
В советское время Николай Петрович увлекался точным определением тона в природе и в живописи. Он считал, что только абсолютно верно переданный тон обеспечивает подлинно реалистическое изображение. Он долго думал над тем, чтобы найти какой-то своего рода камертон, который был бы объективным мерилом силы света и в природе, и в живописи. На этюды брал с собой лист белой бумаги и сравнивал с ним сильно освещенные и темные места пейзажа, но скоро понял, что сама-то бумага меняет свой тон в зависимости от времени дня и от освещенности.
