Вот однажды я ему и сказал о своем позорном поведении на заседании художественного совета театра, и что как это все глупо и безобразно вышло, а в то же время бывать у Мейерхольда, помогать ему мне очень хочется.
— Ну и прекрасно. Это я устрою и обязательно поговорю с Всеволодом Эмильевичем.
И действительно, поговорил и устроил свидание. Я извинился перед Мейерхольдом, сказал, что не знаю ничего лучшего в нашей театральной жизни, чем его театр, что вот недавно был на «Воскресении» в Художественном театре, но не смог досидеть до конца, убежал и вот прошу его дать мне возможность чем-либо помогать его театру. Он сказал что-то примиряющее и,— о радость! — разрешил приходить на репетиции!!
Как проклинаю я сейчас себя за то, что не вел записей сразу же после репетиций, не вел, потому что не было времени, всю жизнь не было времени, все поглощала текучка, бесконечное множество ежедневных, ежечасных дел. И вот вспоминаю лишь какие-то совершенно случайные, отрывочные эпизоды из всего того, что пришлось увидеть, услышать и пережить на репетициях Мейерхольда.
Прежде всего была удивительно серьезной, я бы даже сказал, торжественной сама атмосфера этих репетиций. В темном зрительном зале в проходе между рядами кресел стоял пюпитр, освещенный прикрепленной к нему небольшой лампочкой под металлическим колпачком. Мейерхольд стоял как дирижер оркестра с палочкой в руке, время от времени перевертывал страницы своей режиссерской партитуры, иногда бросал на сцену короткие властные указания, реплики.
— Так, хорошо! Задержитесь, медленнее, спокойнее. Ближе, ближе к краю сцены. А теперь — быстро, быстро уходите прочь!
Но иногда, когда, казалось бы, все идет хорошо, он хлопал в ладоши и бежал на сцену. Однажды, помню, когда по действию пьесы, после того как из комнаты был вынесен гроб с телом убитого молодого рабочего, его отец надевал траурный цилиндр и медленно уходил за всеми, Мейерхольд прервал репетицию, стремительно влетел на сцену и, жестикулируя, что-то стал показывать актерам и осветителям. Потом он возвратился в зал к своему пюпитру, сделал пометки в партитуре и сказал: «Начали!»
И что же мы, сидящие рядом с ним, увидели? Отец убитого, надевая цилиндр, смотрит в небольшое зеркало в дрожащих от горя и волнения руках жены. Один-единственный лучик прожектора был направлен в это зеркало, и артистка, играя отраженным от зеркала лучом, освещая им лицо мужа, создавала воистину живой и драматический образ. Мы не удержались и дружно аплодировали Всеволоду Эмильевичу.
